Среди миров

Основными смыслообразующими принципами стихотворения Е. Панова назвала модальность неопределённости и парадокс^[23]. Принцип модальности неопределённости проявляется в том, что один и тот же элемент текста может быть интерпретирован по-разному: слова Звезда, светила, свет, томлюсь, любил, сомненье передают смыслы разных планов и предполагают множество ассоциаций^[24]. Кроме этого, нечётко определены и пространственно-временные координаты происходящего. Так, в стихотворении происходит смена пространственных планов: мироздание в целом сменяется «земным» пространством, а затем сужается до внутреннего пространства лирического субъекта. Принадлежность Звезды одновременно разным пространствам (как небесного тела — мирозданию, как женского образа — земному миру, как символа духовных ценностей — внутреннему миру лирического субъекта) «размывает» границы этих миров, создаёт эффект их совмещения. Несмотря на то, в стихотворении последовательно выдерживается грамматический временной план настоящего (большая часть глаголов — именно в этом времени, две безглагольных конструкции — сомненье тяжело и не надо света — имеют значение настоящего, а единственный глагол в форме прошедшего несовершенного любил подчёркивает не временной аспект, а скорее, значение гипотетичности), тем не менее словосочетание повторяю имя, кроме семантики настоящего актуального, несёт в себе и значение повторяющихся действий, типичности. Это дополнительное значение указывает на неопределённость формы настоящего времени и воспринимается как описание универсальных закономерностей^[23]. Модальность неопределённости усиливается также имплицитным применением оппозиций («небо — земля», «свет — тьма») — заложенные в них традиционные поэтические противопоставления здесь либо «снимаются», либо нейтрализуются, давая широкие возможности для истолкования^[25].

Принцип парадокса проявляется в дважды применённом эффекте обмана читательского ожидания, в результате чего отчасти нарушается интонационно-синтаксическая «плавность» стихотворения, которая соответствовала бы традиционному для поэзии лексическому составу текста. Такой эффект достигается путём применения синтаксической конструкции «не потому … а потому», в которой, как считает Панова, заложена скрытая полемичность, когда происходит не «отбрасывание» другого мнения, а иная расстановка акцентов: элементарная логика отрицается во имя утверждения более сложных семантических связей. В результате углубляется ёмкая многоплановость символа Звезды — в этом филолог видит индивидуальную неповторимость И. Анненского в разработке символа^[24].

Е. Панова прослеживает воплощение смыслообразующих принципов в тексте стихотворения — как «линейное развёртывание смысла». Так, словосочетание Среди миров, вынесенное в его заглавие, имеет семантику предельно неопределённого пространства, и слово мир во множественном числе здесь многозначно — оно настраивает на широту ассоциаций и неоднозначность восприятия. Его значение сужается и конкретизируется уже в первой строке: конструкция в мерцании светил выдвигает на первый план космологическое понимание (отдельная часть мироздания, Вселенной), а также указывает на временную определённость — здесь рисуется картина звёздной ночи. В первой строке намечаются два важных мотива стихотворения — мотив света и «натурфилософский» мотив, настраивающий на размышления о мироздании и бытии. Во второй строке появляются «герои» стихотворения — Звезда и лирический субъект, выраженный местоимением я и глагольной формой первого лица (повторяю). С одной стороны, слово Звезда входит в ту же тематическую группу, что и «миры — светила», «подхватывая и поддерживая» оба мотива первой строки. С другой стороны, оно написано здесь с заглавной буквы, что является сигналом олицетворения или символического использования. Поэтому при восприятии слова имя читатель уже колеблется между двумя вариантами — собственно наименованием астрономического объекта и «личным названием человека»^[26]. Во второй строке обозначаются новые мотивы стихотворения — мотив удалённости Звезды от лирического субъекта (что присутствует в прямом номинативном значении слова «звезда»), вносящий дополнительный оттенок её недоступности, недостижимости, и мотив порыва, влечения лирического субъекта к Звезде (что находит выражение в молитвенном обращении к ней — повторяю имя). Так у читателя возникает представление о Звезде как о женском образе (олицетворении женского начала), символе любви, а «сквозь» космологический план, который здесь полностью не исчезает, уже «просвечивает» антропологическое значение. При этом происходит переход от многомирия к единомирию, что выражено и грамматически (множественное число «миров — светил» меняется на единственное число Звезды), и лексически (одной Звезды в значении «единственной»)^[27].

В следующих двух строках, как будто предвидя смоделированное читателем понимание ситуации как любовного сюжета, Анненский «обманывает» такие ожидания и смещает акцент («Не потому, чтоб я Её любил»), выдвигая на первый план другое объяснение («А потому, что я томлюсь с другими»). Это свидетельствует о том, что речь идёт о более сложном переживании лирического субъекта, и весь последующий текст строится как его рефлексия в попытке понять свои чувства. С одной стороны, относящиеся к сфере личности глаголы «любить» и «томиться» ослабляют космологический план понимания, который ещё сохранялся во второй строке, и наоборот, усиливают персонификацию женского образа. С другой стороны, словосочетание томлюсь с другими (последнее — снова во множественном числе) возвращает к началу стихотворения — к мирам с их широтой ассоциаций: поэт здесь осуществляет «обратный семантический ход» — от сужения и определённости значения к его расширению и неопределённости. И тогда под другими, по мнению Пановой, уже не следует понимать исключительно «других людей» («других женщин»). Соответственно семантика Звезды также теряет предметно-логическую определённость и теперь не сводится к символу только любовного чувства^[28]. Мотив томления с другими Панова интерпретирует в общем как экзистенциальный мотив мучительности обыденного существования — один из основных в лирике Анненского. В этом понимании Звезда становится явлением онтологическим — недостижимым идеалом или одним из миров, в котором лирический герой ищет спасение, и который противостоит несовершенству жизни, даёт ощущение полноценности бытия. Такими идеалами (мирами), кроме любви, могут быть также обретение своего места в мире, творчество, вера и другие высшие ценности.

В первых двух строках второго четверостишия персонификация женского образа снова выходит на первый план: строка «Я у Неё одной молю ответа» повторяет мотив молитвенного обращения — в ней предполагается ответ, значит, подразумевается диалог, а само местоимение Неё написано с заглавной буквы. Другие, абстрактные понимания Звезды здесь «отступают»: так, словосочетание сомненье тяжело выступает иным семантическим выражением экзистенциального мотива «томления с другими». Происходит своеобразный синтез эмоционального и рационального: «томление» Панова определяет как эмоциональное состояние, которое в интеллектуальной сфере выражается как «сомнение». Две последние строки стихотворения возвращают к концу первого четверостишия: снова происходит обман читательских ожиданий, и акцент смещается с «ожидаемого» («потому, что от Неё светло») к «неожиданному» («потому, что с Ней не надо света»)^[29]. Вновь возникает мотив света, намеченный в первых строках стихотворения: основные значения наречия светло и существительного свет отсылают к прямому номинативному значению слова «звезда» как небесного тела, светящегося собственным светом. А в последней строке прямые, переносные и символические значения слова «свет» объединяются, что возвращает читателя к заглавию и, «с одной стороны, оставляет впечатление гармоничности строения целого, а с другой — даёт новую загадку и новый толчок к размышлениям, что всегда свойственно парадоксу»^[24].

В попытке разгадать смыслы стихотворения «Среди миров» исследователи, в первую очередь, обращались к биографии И. Анненского. Так, в частности, культуролог Ю. Безелянский, отметив «удивительную чистоту» стихотворения и музыкальность его строк, «космическую возвышенность и одновременно земную безнадёжность», указывал, что истоки этого лежат именно в обстоятельствах жизни поэта. В частности, ранняя болезнь сердца отторгнула мальчика и юношу Анненского от сверстников, оставив в одиночестве. Увлекшись изучением античной мифологии, истории и литературы, будущий поэт «с головой ушёл» в этот мир^[30]. Филолог А. Комиссарова обращала внимание также на мировоззренческие противоречия поэта, заявившего в личной переписке о том, что он «потерял бога и беспокойно, почти безнадёжно» искал оправдания для того, что ему казалось «справедливым и прекрасным»^[31][32]. По мысли филолога, трагические поиски веры вызывали у Анненского глубокие душевные страдания, тоску, одиночество и в результате привели к физической смерти. Его лирический герой — мятущийся субъект, он одинок, осознаёт призрачность жизни, чувствует усталость от неё и стремится к небытию. Звезда же в стихотворении символизирует «любовь как отдохновение от суеты без порывов и показных восторгов». Вместе с тем, авторская модальность этого символа, утверждала Комиссарова, здесь может и меняться: блеск звезды у поэта равен лишь мигу в бесконечности — так Анненский способен иронизировать над стремлением к недостижимым идеалам, воплощённым в символе^[33].

Литературовед В. Киктенко также отмечал отношение Анненского к повседневной жизни как к «омуту», при этом сфера культуры была для поэта «живой ниточкой», «и Вечностью, и Личностью, и Человечностью в одном лице»^[34]. В этой связи литературовед указывал на написанное за несколько лет до «Среди миров» стихотворение «Я на дне». Его лирический герой «лёжа печальным обломком» на дне тоскует о «Целом», частью которого он был. Этим целым является «Андромеда с искалеченной белой рукой» — знаменитая статуя из Екатерининского парка в Царском Селе^[35]. В данном контексте Киктенко считал образ Андромеды знаковым. Согласно древнегреческому мифу, Андромеда была принесена в жертву морскому чудовищу — после смерти её именем было названо одно из созвездий северного полушария звёздного неба. Упомянув о том факте, что Анненский прекрасно разбирался в древнегреческой мифологии, литературовед предположил, что поэт любил «глубоко соприродный» ему мотив Андромедовского мифа, поэтому зашифровал под Звездой в стихотворении «Среди миров» именно имя Андромеды^[36].

В контексте личной истории Анненского стихотворение можно понимать и как некое подведение итогов, обобщение жизненного опыта: «принимаю всё как есть, довольствуюсь малым и в этом нахожу гармонию и покой»^[37].

Литературовед Е. Беренштейн подходил к анализу стихотворения «Среди миров» с позиции концепта двойника, широко распространённого в мировой литературе. Так, внутренний мир лирического героя И. Анненского наполнен множеством двойников (существований или «личин») — найти границу между ними и истинным «ликом» практически невозможно^[38]. Одна Звезда в стихотворении — это, по существу, Alter ego в модусе «лика», а другие — это различные собственные «личины» или миры. По мнению Беренштейна, речь о «других людях» в стихотворении не идёт, поэтому оно «категорически» не о любви, а о стремлении узнать себя, поиске своего истинного «я» среди других миров. В этом смысле последнюю строку (потому, что с Ней не надо света) следует понимать так, что всякий «свет» или «светила» «до бесконечности умножает количество „личин“, за которыми невозможно найти подлинный „лик»^[39]. Филолог А. Боровская интерпретировала текст стихотворения «Среди миров» как диалог внутри сознания. Этот диалог создаётся постоянной изменчивостью картины мира, сложной системой опосредования автора, активизацией внесубъектных форм выражения авторского сознания — музыкальной интонации и стилистических фигур^[40].

Часто под Звездой понимается сама поэзия^[23][41][42]. Именно на это указывает анализ литературной «переклички» с другими стихотворениями автора со сходными загадочными образами (Она в стихотворении «Поэзия», героиня «Сиреневой мглы» и др.). Звезда интерпретируется как символ софийного образа в духе Платона и В. Соловьёва^[23], как олицетворение Бога^[43] и Stella maris (с лат. — «Звезды морей») — Девы Марии в католической традиции и одновременно Полярной звезды, наконец, как воплощение смерти^[44]. По мнению драматурга С. Медведева, в стихотворении «Среди миров» Анненский угадал «универсальную формулу человеческой жизни». Это произведение о любви, о надежде, о вере (о её поисках), об одиночестве, об индивидуальности жизненного пути, о «каком-то печальном» компромиссе. Звезда в этой формуле — независимая переменная величина («икс»), потому для каждого человека такой Звездой могут быть совершенно разные вещи^[37].

Стихотворение оказало значительное влияние на поэта Вс. Рождественского, породив сразу несколько отражений в его произведениях^[50]. Так, стихотворение «Звезда» (1966), как и у И. Анненского, строится на мотиве уникальности и единственности образа звезды, однако, в отличие от «Среди миров», оно целиком и полностью принадлежит к любовной лирике. Откликом на начальные строки стихотворения Анненского здесь является композиционный приём завершения каждой строфы рефреном «Одну тебя, одну тебя». В обоих стихотворениях выражен мотив постоянства чувства на фоне мерцающей, подвижной (суетной) реальности, который у Рождественского усиливается за счёт торжества силы любви, над которой не властны ни суета жизни, ни смерть^[51]. Отсылки к стихотворению «Среди миров» содержатся и в стихотворении «Памяти Ин. Анненского» (опубл. в 1980). Здесь символика таинственной звезды, заданная Анненским, разворачивается в нескольких смысловых наполнениях: звезда как обещание постижения «тайны тайн», звезда как бессмертная душа самого И. Анненского, запечатлевшаяся в его лирике, и звезда как символ любви, оправдывающей и являющейся смыслом земного человеческого существования^[52]. Мотив восприятия поэтического наследия Анненского развивается именно как постижение его стихотворения «Среди миров», которое в свете такого композиционного решения, словами филолога Н. Налегач, становится символом «тайного очарования поэзии И. Анненского, самой её сути, центром его поэтической системы, разыгрывающим образность звезды как светила»^[53].

Поэт С. Галкин признавался, что стихотворение «Среди миров» Анненского казалось ему «потолком», своё стихотворение «Звезда» (1936) он считал попыткой «пробить потолок»^[54]. Поэт А. Кушнер в стихотворении «Ветвь» (1975) обращался к фигуре Анненского (посвящение в эпиграфе, кроме этого, образ поэта угадывается в строке «Царскосельский поэт с гимназической связкой тетрадей»), а в образе «бессонной звезды» заключил аллюзию на Звезду из стихотворения «Среди миров»^[55]. Поэт В. Русаков стихотворение «Бессонница, и я твержу в ночи…» организовал как диалог с произведениями Анненского, в котором присутствует «Одной звезды таинственное имя», а сама ритмическая композиция отсылает к стихотворению «Среди миров»^[56]. Прямая отсылка к нему содержится также в стихотворении «Прощание» поэтессы А. Векслер^[57].

В начале XX века стихотворение декламировал со сцены актёр В. Максимов^[58]. Позже музыку на его слова написал известный русский и советский эстрадный артист А. Вертинский, в исполнении которого в 1910-е годы этот романс приобрёл наибольшую популярность^[2]. Со временем в общественном сознании стихотворение Анненского стало восприниматься «через призму» исполнения Вертинского, многие слушатели ошибочно считали его также и автором текста^[18][59]. Вертинский назвал романс «Моя звезда» и изменил в тексте первого четверостишия последнюю строку: «А потому, что мне темно с другими» вместо «А потому, что я томлюсь с другими» у Анненского. Как предполагала Е. Панова, в данном случае исполнитель «поддался провокации» ожидаемого и предсказуемого понимания, тем самым упростив и исказив смысл, изначально заложенный поэтом^[60].

Романс «Моя звезда», по мнению искусствоведа К. Рудницкого, как бы «венчал собою» всю романтическую тему в репертуаре Вертинского: «в нём сконцентрировалась тоска по идеалу — не выбранному по прихоти ума или сердца, а просто необходимому, чтобы жить». В исполнении Вертинского романс звучал надменно и гордо, он выпевал слова с почти надмирной отрешённостью: «надежды нет, идеал сведен до величины отрицательной (он не любим, от него света нет), и всё-таки существование без идеала немыслимо»^[61].

После Вертинского романс исполняла И. Юрьева. В своём заявлении в цензурный орган в 1927 году Юрьева просила разрешения для исполнения в новой программе Московского Мюзик-холла «старинных романсов», в числе которых было упомянуто произведение «Средь миров». Редактура тогда дала разрешение сроком на один год, «пока не будут подготовлены произведения, созвучные времени», отметив, что указанные в заявлении романсы — «исключительный по пошлости и мещанству репертуар»^[49].

В 1940—1945 годах композитор Ю. Шапорин сочинил вокальный цикл «Элегии» для голоса и фортепиано на стихотворения русских поэтов XIX—XX веков, включая «Среди миров» Анненского. Первое исполнение цикла состоялось 15 мая 1946 года в Московском доме композиторов (вокал — Т. Талахадзе, фортепиано — М. Вейнберг)^[62]. В отобранных композитором стихотворениях звучат мотивы одиночества и печали в разлуке^[63]. Настроение стихотворения «Среди миров» передано светло и изящно. Внешне по средствам выразительности оно напоминает романс: те же синкопированные аккорды у фортепиано и «парящая» над ними вокальная партия. Синкопы здесь звучат легко и подвижно, мелодия — песенно-распевная^[64].

Музыку на стихотворение «Среди миров» написал также бард А. Суханов^[18][65]. В числе других исполнителей романса (по:^[66], кроме отдельно указанных источников) — Г. Виноградов, З. Долуханова, М. Изергина^[67], В. Ободзинский^[65], Н. Сличенко^[65], В. Агафонов, Г. Каменный, Д. Сухарев^[68], В. Высоцкий^[37], Б. Гребенщиков^[37], А. Баянова, О. Погудин^[65], А. Широченко^[65].